Студия развития ребенка жираф пенза

Живопись с Александром Цвеликом. Пенза (13.01.2019):
Настоящая сказка — что это такое?
А.М. Цвелик
Что такое настоящая сказка? Это просто выдуманная кем-то фантастическая история? Или поучительный рассказ, замаскированный под небылицу? Но мы знаем: есть сказки, которые чувствуешь настоящими сказками, а есть так, придумки-выдумки. Небылицы в лицах, как говорила моя бабушка. Что же их отличает? И какие истории запоминаются нам так, что хочется рассказывать их детям? И о чем они сами нас просят рассказать?
Чего хотят от наших сказок дети? Вернее,… — Читать дальше

к чему они прислушиваются в сказке? Что делает сказку сказкой, волшебством, что есть та субстанция, таинство сказки, без чего она теряет свою силу? Может быть, просто тот факт, что сказка рассказывает о чем-то, чего не купишь в магазине и не увидишь на улице? Может, захватывающий сюжет — чем все кончится? Или что-то другое важно?
Оказывается, это все есть, но главное — что настоящая сказка что-то делает с нами, помимо нашего ума, сантиментов, моральных поучений и рассудка. Начинаешь чувствовать, как душа освобождается от старой кожи, выходя из нее обновленной.
«Весна, Маугли, весна… Это когда ссбрасываешшь старую кожжу… Это волшебное чувссство… — сказал питон Каа…»
Как точнее обрисовать, что же делает сказку сказкой, а не просто калейдоскопом образов, вымышленным сюжетом? Для этого придется поворошить свои детские воспоминания или прислушаться, о чем говорят дети.
Настоящая сказка ничему не учит
Сказка — это не пестрая картинка, а непосредственный опыт присутствия в высшем мире, в бо́льшей полноте бытия. Истинная сказка подобна пище. Она не учит чему-то, а дает душе состояние присутствия в другой реальности. Причастившись ей, душа взрастает до видения высшего, как однажды увидевший в пятнах краски картину, уже видит не краску, а образ, через нее явленный.
Как же так, почему же сказка не учит? Ведь, как известно, «сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок»? Здесь Александр Сергеевич пошутил. Слукавил маленько. Ибо сказка не учит морали, это дело басен. Настоящая сказка, а таких немного, да и люди перестали отличать их, настоящая сказка ничему не учит. В ней, в настоящей сказке, никакой пользы нет. Потому что она находится вне мерила пользы. Так же, как тот факт, что высоту нельзя померить в килограммах, не означает, что понятие высоты отменяется. Оно отменяется только для тех, кто не ведает ничего о высоте, а живет, меряя все килограммами, не в силах оторвать от них взора.
Я говорю ужасные вещи! Но ведь «добрым молодцам урок» знаем мы с детства! «В образной, доступной сознанию ребенка форме, сказка показывает, что добро побеждает зло, что быть добрым — это хорошо, а злым и жадным — плохо. Этому учит нас народная сказка» — повествует учебник.
Но подождите! Я поясню, что имеется в виду, когда говорю «истинная сказка ничему не учит, не ищите в ней пользы». Это ведь совсем не значит, что из сказки нельзя сделать поучения. Так же, как из хлеба не запрещается наделать шариков. Но для того ли «хлеб наш насущный» дан нам на сей день? Она, как молитва, — не на поучение, не на расширение набора знаний, не на мораль, не на выводы ума, — не на то направлена. Не для того была создана и не имеет цели учить посредством ума. Она просто напрямую выводит нас из нашего константного состояния, помещая в другой мир, в другую среду, с другими законами. Ум здесь может быть только помехой, когда он начинает цепляться за привычные понятия: «Постой, как же волк говорил с Красной Шапочк
То же самое с нами происходит, только на уровне тела, когда мы входим в воду, или всходим на гору, или приезжаем в другую, совершенно иную по обычаям, страну. Привычные значения вещей теряются. Поэтому в начале всегда идет присказка, выбивающая почву из-под ног привычного рассудка: «Было то давным-давно… За тридевять земель, в тридесятом царстве… В некотором царстве, некотором государстве…» Или: «Было то или не было…» Или даже более того: «Когда я был юнцом, качал в колыбели мать с отцом…» Или какой-то стих, уводящий от привычного: «На море-Океане, на острове Буяне, стоит дуб могучий. А на том дубу…» И так далее. И вот, сознание уже оторвалось от привычной рассудочной почвы, воспарило над всеми привязками повседневности.
Мы приуготовлены присказкой — вступить в другой, сказочный мир. Сказка направлена не на то, чтобы мы усовершенствовали и усложняли свое понимание этого, предметного мира, не на накопление еще каких-то знаний, а на изменение конституции организма души. Душа меняется — и ей раскрываются новые области мира. Не посредством сообщения новых сведений, новой «информации», ибо все это нас не меняет, а только обременяет, как набитый непереваренной пищей желудок. А посредством изменения нас самих, раскрытия в нас (исподволь, очень медленно) нового взгляда, иного зрения.
Бывает, вам рассказывают в образном виде об ощущениях полета с такой силой, что благодаря этому у вас появляются крылья! То же самое происходит с душой, слушающей настоящие сказки: она начинает жить в другом мире, постепенно пронизываясь законами его устройства, его языком, как бы некоей координатной сеткой, неким силовым полем распределения его «внеземной» логики.
Но это не просто иной, выдуманный и уводящий в дебри нереальности фантазии мир. Это более широкий мир, узким срезом, маленьким частным случаем которого является то виде́ние, которое мы называем «реальностью». «Реальность» при этом не отменяется, являясь лишь частным случаем, так же, как Евклидова геометрия является частным случаем геометрии Лобачевского — более широкого видения геометрии. Сказка дает именно непосредственное присутствие, нахождение, само бытие в более широком мире, нежели мир обыденный, профанный, евклидовский. Точнее было бы сказать: мы не просто присутствуем в более широком бытии, в высшем, но в истиной сказке мы даем высшему присутствовать в нас и нас менять. Истинная сказка не отвлекает от обыденности к иллюзиям, а вносит в нас нечто большее, чем обыденность, и потому обыденности поначалу представляется иллюзией, что превосходит ее.
Обыденному сознанию кажется, что оно оказалось в «неправильном мире, ложном употреблении вещей… так не делают, с точки зрения здравого смысла!» То, что кажется «причудами фантазии» выглядит так потому, что меняется оболочка привычных употреблений вещей и слов. Все явления и предметы получают иной смысл — смысл указующих на нечто перстов, и не имеют того смысла, который им назначает повседневное их предназначение. Так же, как трон не является просто красивым креслом, а указует на власть восседающего на нем монарха, так все явления и предметы в настоящей сказке имеют не предназначение, а указующее значение.
Мир в сказке — неизмеримо больше, а главное — его законы иные. Они отличаются так же, как законы пространственной геометрии отличаются от законов плоскости. Потому-то настоящая сказка и начинается с выведения слушателя с плана обыденности: «Было ли то, или не было… В тридевятом царстве, в тридесятом государстве… Давным-давно…» Или: «Когда я был юнцом, качал в колыбели мать с отцом…» И вот уже не только пространство, но и сам ход времени иной, распались привычки причинно-следственного рассмотрения. Я уже присутствую при рождении своих родителей, и причина их рождения — мое появление на свет. Нас сразу же уводят с плана обыденности, из мира столов и стульев, где подают обед и ездят на машинах.
(«Ребята, где мы? Крыша, где ты? Ау! — восклицает «здравый смысл» и привычно хватается за слово «вымысел». — Аааа, это то, чего просто нет… Ну ладно, детишкам глупым сойдет, они все слушают, зато сидят спокойно»).
Но сказка разворачивается дальше. И тут внутренний морализатор, живущий по законам «жалко птичку, жалко коровку, и цветочек жалко, и животных надо охранять», попадает в иной мир, живущий по иному закону сопряжения образов, где нет ни птичек, ни коров на самом-то деле, и начинает критиковать его порядки и кроить по своему привычному разумению. Он хватается за бензопилу. Он начинает кромсать «дурацкую иную реальность», объясняя ее от пупка, перекраивая и исправляя на свой тупой лад.
Вспоминается мультик по миниатюре Хармса — про корову и маленького лягушонка. Корова спрашивает: «Что бы ты сделал, если бы был большой коровой?» А лягушонок очень хорошо показывает что: «Сначала подкоротил бы ножки! А потом подрезал бы рожки! А потом убрал бы хвост… И стал бы снова маленьким лягушонком!» Все кошмарные трансформации по ходу с гениальным комизмом показаны художниками мультика. Такие же монстры и уроды, но подаваемые всерьез, вымучивают из сказок: им начинают «подкорачивать ножки» благожелательные спасители детей от ужасов и садизма, вершимого над бедными животными и людьми «в этих ужасных народных сказках».
Но «ужасы» и «уничтожение» там вершатся не над людьми, а над темными силами — супротивниками (супостатами) человека, олицетворяемыми злыми колдунами и ведьмами, поедающими людей и обращающими их в скот и в камни. Эти-то силы и подлежат изгнанию и бескомпромиссному уничтожению в душе человека, но что для «реалистов жизни» есть душа? Мы ж ее не видали, на весах не взвесишь. А вдруг ребенок вырастет агрессивным? А он и вырастает на «приглаженных» сказочках либо инфантильным, либо агрессивным, а чаще — агрессивным инфантилом, два угодья в нем.
Звери ли это в сказке? Вещи ли это? Вы давно с печкой, со щукой, с медведем разговаривали? С волком, с козой? Бытовой рассудок не замечает, да и видеть этого не желает! И уж если в сказке написано «мама-коза», то коза! Животное на четырех ногах. Но речь идет не про козу в деревне, а про маму! Про опекающее и кормящее начало, которое тоже иногда бывает ох какая коза. Да, она ходит за молочком, кормит-поит, предупреждает даже. Но это начало от волка не спасает ! От волка приходится все же спасаться, соображая и своей головой.
Однако, для плоского рассудка все плоско: сказано «коза» или «волк» — значит речь идет о животном на четырех ногах. Так, смотрим: «Занесено в Красную книгу, партия Зеленых против… Пропаганда истребления животных! Запретить сказку или переделать!» Что сейчас исправно делается повсеместно, а на Западе приняло просто апокалиптические масштабы.
Но не в лес отправляют волка в переделанной сказке! Тотчас пытаются перекроить сказочное пространство на бытовой лад мирного сожительства зверей в коммунальной квартире, где коза с козлятами благополучно сосуществуют с «перековавшимся» волком, вышедшим «на свободу с чистой совестью». А «медведь-лесной гнет» в Теремке, который «сел поверх и всех зверей подавил», принимает участие в коммунистическом субботнике по восстановлению и расширению рухнувшего «теремка», да еще теперь и с предзонником.
Я не случайно намекаю, что от этих «исправленных» сюжетов разит «бытовухой» и «блатотой»! Именно по образцу этих сценариев — «жизнь с соседом-уголовником» и «восстановление рухнувшего забора зоны силами заключенных» — и построены эти «сказки с хорошим концом»!
Прислушайтесь к внутреннему ощущению, которое вызывают эти «переделанные в добро» сказки. Если быть совершенно честным перед собой, они вызывают тонкую ноту тоски, ощущение какого-то «спертого душевного воздуха». Дурной бесконечностью, маятой и мытарством отдает то состояние, в котором теперь пребывают их герои: «Уж теперь от волка никуда не деться… И из теремка не уйти, прописали так, что только в петлю… И медведь этот на шее, и давит, давит…»
«Да, но я рассказала по вашему совету своему ребенку сказку про теремок так, как вы сказали — что медведь всех раздавил. И сын стал плакать, ему было всех жалко!»
Что же ответить этой маме? Я, ужасный человек, сказал ей: «Вы не про Теремок рассказывали, а про то, как аквапарк в Москве рухнул. Вы, когда рассказывали, переживали сами это так, как будто находились в аквапарке, а не в Теремке, что вас давят, а не освобождение всем наступило от горшка или черепа (так в некоторых вариантах сказки, что очень даже поняно!), в котором все жили».
Потому что в Теремок из квартиры не попадешь, через телевизор туда хода нет. Через телевизор попадают в аквапарк, а в Теремок попадают через другую дверцу, а в нее мама не зашла прежде, чем текст сказки произносить (по моему совету, но до конца не исполненному, а вернее — исполненному наизнанку). Побоялись сперва пойти в Теремок, потому что надо было и хотелось в аквапарк, это понятно и близко. И хотела убедить себя, что была права, когда рассказывала «с хорошим концом», вот и сделала так: выполнила совет исподволь-наполовину, чтобы он не сработал, и можно было утвердиться в своей правоте. Сперва подрезав ножки. И вот мы снова стали маленьким лягушонком, как прежде. И «бульк» — в прежнюю, такую родную, хоть и мутную, свою лужу.
Один и тот же текст, одни и те же слова имеют разный смысл, смотря где ты находишься! Попадешь в разные места. Дело не в том, что сказано, а кто и где это говорит. Вы же прекрасно понимаете, что если стоишь в комнате лицом к открытой двери, и говоришь «иду прямо», то из комнаты спокойно выйдешь. А если стоишь лицом к стене, а не к двери, то от «иду прямо» можно себе и лоб разбить, хотя дверь вот она, рядом! Но надо не «прямо», а «к двери» себе сказать! Так и со сказкой: если не чувствуешь, что находишься в той реальности, где звери разговаривают, сидя в лошадином черепе, то лоб разобьешь обязательно — и себе, и слушателям.
Мама эта рассказывала из другого места души, не из образного видения волшебного мира, а из бытового предметного рассудка («скажи мне, о чем ты думаешь, и я скажу, чем…»). Если внутренне находишься в аквапарке и рассказываешь про рухнувший теремок, то чувствуешь, что может рухнуть и задавить. Но если сидишь в Теремке и рассказываешь даже про рухнувший огромный дворец, то возникает чувство освобождения от давящего на душу старья, которому срок пришел, ибо дворец тот — злого колдуна, тюрьма души. Прочистились Авгиевы конюшни.
Впрочем, так же можно не видеть в скульптуре ничего, кроме «драгметалла» и ценить ее лишь по весу, и ведь мигом «на фиксы пойдет». Не будем останавливаться на дальнейшем рассмотрении феномена варварства. Дополните сами.
Так же, как и молитва, и медитация, истинная сказка причащает миру в его целостности, потому что мир предметов и вещей, обыденности — только узкий срез мироздания. Сказка возвращает широкую перспективу, приоткрывает более широкое ви́дение, продвигает его к полноте и высоте охвата мира — охвата, включающего и духовные законы мира. Она открывает двери из урезанности обыденного восприятия, когда обращают внимание лишь на рассудочную и материальную стороны мира. Истинная сказка причащает к тем сторонам целостности бытия, к тем его силам, которые этот мир еще только творили и создавали! В настоящей сказке важно даже не только и не столько то, что она помещает нас в другую реальность, которая формирует в душе новые органы «видения за деревьями леса», а за вещами — их более глубокого смысла. Сокровенный смысл сказки открыт и выражен самим ее названием: сказ-ка. Процесс сказа дает нам силу перехода от профанного видения к вышнему огляду
Сказка «вышнемка формирует подъемную силу души, ключ к высокому видению реальности, ключ, которым тогда владеем мы сами, без посредников и дозволяющих-наделяющих инстанций любого авторитарного рода!
Не кто-то, не по чьему-то ученому или рукоположенному позволению можем мы тогда смотреть на вещи другими глазами и видеть их с более высокой точки зрения, а сами обретаем способность усматривать в них высшее.
Здесь — важное: сказка, настоящая сказка, не повествует о сотворении мира, не показывает это на экране в образной форме, оставаясь все же как бы сбоку и взирая со стороны на мировой процесс, не рассказывает, как миф, о его сотворении. А именно производит внутри тебя самого этот процесс сотворения мира, может быть, какой-то его части, причащает этому процессу. Разница в том, что миф, хотя и в образной форме, рассказывает о чем-то, дает картину, при этом все же оставляя нас здесь, а картину — там, перед взором нашего сознания, может быть глубоко нас захватывая, но все же мы остаемся при этом в себе, а миф как бы декорирует со